Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

class="v">Горьких губ изгиб целуя:

Были дивны веки

Царственные, гипсовые.

Милый, мертвый фартук

И висок пульсирующий.

Спи, царица Спарты,

Рано еще, сыро еще.

О том, что героиня жива, свидетельствует только пульсирующий висок, остальное в ней замерло, застыло, уснуло — словно от века Трои до настоящего времени еще не пришел час пробуждения. Спящая красавица, царица Спарты Елена (или ее гипсовая статуя?), уснувшая вечным сном Офелия — такими аллюзиями наполнено это стихотворение. И параллельно с мотивом непробудного сна героини развивается тема живого горя, с которым не может в одиночку управиться герой, которое жжет и разрывает его:

Попытка душу разлучить

С тобой, как жалоба смычка,

Еще мучительно звучит

В названьях Ржакса и Мучкап.

Я их, как будто это ты,

Как будто это ты сама,

Люблю всей силою тщеты

До помрачения ума.

Пастернак уехал в смутном состоянии тревоги. Упорный неизменный отказ Елены Виноград от поисков себя и своей любви был для него мучителен. А она находила всё новые неоспоримые аргументы: «У меня есть желание, чтобы один человек был бы счастливым. А раз есть желание, значит можно жить. Мне достаточно того, что один человек ради меня становится лучше, что пока есть я, он не забудет Бога. Забыть себя, любить других. Это бедно и не ново. Но как человек, выбирая палку, говорит: “Эта мне по плечу”, так и я могу сказать: “Это по плечу мне”, в этом не больше и не меньше того, что нужно душе моей. И в этом мое счастье»[114]. Однако теперь речь шла о решении Елены Виноград выйти замуж для успокоения ее матери за надежного, но безразличного для нее человека. Попытка убедить ее, что личное счастье важнее чужих представлений о жизни и навязанных обществом схем, не имела успеха. Узнав о намерении Елены согласиться на брак, Пастернак в сентябре снова поехал к ней в Балашов. С этой второй поездкой связано трагически осмысленное прощание с любовью:

Так пел я, пел и умирал.

И умирал, и возвращался

К ее рукам, как бумеранг,

И — сколько помнится — прощался.

Прощание длилось еще не один месяц. Стихи, обращенные к Елене, складывались в разные циклы, которые составили не только книгу «Сестра моя жизнь», но в большой степени и следующую — «Темы и вариации». Замужество Елены, ее жизнь в далеком селе под Ярославлем, ее внутреннее состояние продолжали волновать и беспокоить Пастернака. Ее образ являлся ему в горячечном бреду во время страшного гриппа «испанка», который поэт перенес в начале зимы 1918 года. Несмотря на необратимые решения, которые Елена приняла и реализовала в своей жизни, она все еще «любимая» и «бесценная». И неутоленная любовь мучает, как прежде, и ощущение ошибочности выбранного возлюбленной пути не дает покоя. К этому добавляется еще чувство собственного бессилия — поэтическое слово, которое способно сворачивать горы, оказалось в этом случае без надобности, его не услышали и не приняли. В начале 1919 года Пастернак написал стихотворение, в котором отразились все эти ощущения. Оно вошло в цикл «Болезнь», название которого связано не столько с пережитым недавно гриппом, сколько с уходящей, но все еще терзающей его любовью. Горестный накал страсти, так и не нашедшей выхода, явственно ощутим в нем:

Увы, любовь! Да, это надо высказать!

Чем заменить тебя? Жирами? Бромом?

Как конский глаз, с подушек, жаркий, искоса

Гляжу, страшась бессонницы огромной.

Пастернак как будто провидел будущее. Брак Елены Виноград с А. Н. Дородновым, владельцем мануфактуры под Ярославлем, не был счастливым. Вскоре он распался, от этого брака у Елены Александровны осталась дочь.

В 1985 году, за два года до своей смерти, Елена Александровна составила несколько ценных письменных свидетельств о весне и лете 1917 года и своих отношениях с Пастернаком. Ее внучатый племянник С. В. Смолицкий вспоминал, как она, уже совсем пожилая, приходила на похороны М. Л. Штиха[115]: «Я вышел в другую комнату, чтобы оставить ее одну у гроба, попрощаться. Гедда Шор, подруга моей покойной мамы, спросила меня, кто это? Я сказал: “Тетя Лена, дедушкина двоюродная сестра. Знаете, у Пастернака стихотворение ‘Елене’ ”? Гедда, прекрасно знающая стихи Пастернака, громко охнула: “Царица Спарты!” — и зажала себе рот рукой: сказано было достаточно громко, чтобы услышали в соседней комнате»[116]. Так пастернаковские строки не только продлили молодость, но и обессмертили героиню книги «Сестра моя жизнь».

Стихотворения Б. Л. Пастернака, обращенные к Е. А. Виноград

* * *

Душистою веткою машучи,

Впивая впотьмах это благо,

Бежала на чашечку с чашечки

Грозой одуренная влага.

На чашечку с чашечки скатываясь,

Скользнула по двум, — и в обеих

Огромною каплей агатовою

Повисла, сверкает, робеет.

Пусть ветер, по таволге веющий,

Ту капельку мучит и плющит.

Цела, не дробится, — их две еще

Целующихся и пьющих.

Смеются и вырваться силятся

И выпрямиться, как прежде,

Да капле из рылец не вылиться,

И не разлучатся, хоть режьте.

Сложа весла

Лодка колотится в сонной груди,

Ивы нависли, целуют в ключицы,

В локти, в уключины — о погоди,

Это ведь может со всеми случиться!

Этим ведь в песне тешатся все.

Это ведь значит — пепел сиреневый,

Роскошь крошеной ромашки в росе,

Губы и губы на звезды выменивать!

Это ведь значит — обнять небосвод,

Руки сплести вкруг Геракла громадного,

Это ведь значит — века напролет

Ночи на щелканье славок проматывать!

Наша гроза

Гроза, как жрец, сожгла сирень

И дымом жертвенным застлала

Глаза и тучи. Расправляй

Губами вывих муравья.

Звон ведер сшиблен набекрень.

О, что за жадность: неба мало?!

В канаве бьется сто сердец.

Гроза сожгла сирень, как жрец.

В эмали — луг. Его лазурь,

Когда бы зябли, — соскоблили.

Но даже зяблик не спешит

Стряхнуть алмазный хмель с души.

У кадок пьют еще грозу

Из сладких шапок изобилья,

И клевер бурен и багров

В бордовых брызгах маляров.

К малине липнут комары.

Однако ж хобот малярийный,

Как раз сюда вот, изувер,

Где роскошь лета розовей?!

Сквозь блузу заронить нарыв

И сняться красной балериной?

Всадить стрекало озорства,

Где кровь как мокрая листва?!

О, верь игре моей, и верь

Гремящей вслед тебе мигрени!

Так гневу дня судьба гореть

Дичком в черешенной коре.

Поверила? Теперь, теперь

Приблизь лицо, и, в озареньи

Святого лета твоего,

Раздую я в пожар его!

Я от тебя не утаю:

Ты прячешь губы в снег жасмина,

Я чую на моих тот снег,

Он тает на моих во сне.

Куда мне радость деть мою?

В стихи, в графленую осьмину?

У них растрескались уста

От ядов писчего листа.

Они, с алфавитом в борьбе,

Горят румянцем на тебе.

Послесловье

Нет, не я вам печаль причинил.

Я не стоил забвения родины.

Это солнце горело на каплях чернил,

Как в кистях запыленной смородины.

И в крови моих